Алексей Свирский "Ростовские трущобы"

[IHHA]

Серия очерков о ростовском "дне" была написана журналистом Алексеем Свирским в 1892 году. В 1893 они вышли отдельной книгой. Это очень яркое описание босяцкой жизни дореволюционного Ростова-папы. Здесь выдержки из очерков, с описанием самых популярных злачных местечек Ростова-на-Дону.

"ОКАЯНКА"

Нет того города, который не имел бы своих трущоб, и чем город многолюднее, тем трущоб в нем больше. Но наш Ростов в этом отношении занимает особенно видное место; будучи, сам по себе, городом небольшим, он своими трущобами нисколько не уступает самым густонаселенным городам России. Ростовские «Окаянка», «Полтавцевка», «Прохоровка», «Гаврюшка», «Дон» и другие рассадники пьянства, воровства и огульного разврата смело могут соперничать с петербургской «Вяземской», московской «Хитровкой», одесской «Молдаванкой», харьковскими «Иорданом» и «Востоком» и многими другими знаменитыми трущобами.

Грустно и жутко становится, когда смотришь на голодных, бесприютных оборванцев, которые с болезненною жадностью, дрожащими руками вместо хлеба подносят к своим бескровным губам стакан омерзительной сивухи; которые, не заботясь о будущем и схоронив прошедшее, спешат отнести в притоны животного веселья последние гроши, добытые путем унижений, разврата и нередко - преступления. Но еще грустнее, еще больнее становится от сознания, что в этих притонах падения, наряду с темным невежественным плебсом, очень часто попадаются и люди с высшим образованием, люди, некогда занимавшие видное положение в обществе, а теперь служащие, даже в трущобах, предметом насмешек и потехи для своих темных товарищей по несчастию...
Но не менее жаль становится, когда в этих вертепах лицом к лицу сталкиваешься с детьми нищеты и разврата. Вот перед нами мальчик лет девяти: с нахальным, циничным выражением на лице и махорочной «цыгаркой» во рту стоит он перед растрепанной, оборванной женщиной и, едва достигая ей до колен, поднявши голову вверх, охрипшим от пьянства голосом упрекает ее в измене...

«Окаянка»: этот вертеп является одной из знаменитейших трущоб города Ростова. Года четыре тому назад он назывался «Новым Светом», но впоследствии владелец его почему-то переименовал свое дорогое детище в «Море-Окиян», народ же, со свойственным ему остроумием, «Море-Окиян» переделал в «Окаянку».
Эта милая «Окаянка» в находится на Новом базаре, на том самом месте, где с утра до вечера толпится всякий народ, держа на руках тряпье носильного платья. Соседкой ее служит «Обжорка», такое же милое учреждение. Связывающим же звеном этих двух сестер является сквозной базарный ватерклозет. Снаружи описываемый вертеп представляет собою продолговатое деревянное здание, напоминающее скорее сарай, чем жилое помещение.

Внутренность «Окаянки» разделяется на три части, или отделения. Первое отделение это - грязная полутемная комната, носящая название «общей». Вдоль стен ее стоят длинные скамьи, перед которыми красуются грязные столики, всегда мокрые от пролитой водки. На правой стороне от входа в «общую» выделяется стойка, вся обставленная немытыми рюмками, стаканами, бутылками, бочонками и прочим и украшениями кабацкого буфета. Чтобы попасть во второе - «дворянское» - отделение, нужно пройти мимо стойки. Но да не подумает читатель, что "дворянская" чище «общей» ничуть не бывало: комната эта потому только носит название «дворянской», что там, большею частью, заседают босяки, титулующие себя «дворянами» , должно быть, на том основании, что очень часто они ночуют на «дворе». Не чище также и третье отделение, так называемая «чайная», которая, несмотря на свое трезвое имя, вся пропитана водкой.
Посетителей «Окаянки» можно разделить на пять классов. Первый класс - «кондуктора», босяки, занимающиеся «поноской», то есть носящие корзины с провизией, следуя позади хозяйки, или же промышляющие выпрашиванием милостыни; второй класс - это барышники, они же «блатер-каины» (покупающие ворованные вещи); третий - женщины и дети (начиная с семилетнего возраста); четвертый «халамидники» (базарные жулики), и пятый «фраера» - люди, попавшие в трущобу по пьяному делу, за счет которых можно поживиться.

В один из понедельников ровно в восемь часов утра я отправился в «Окаянку». Я нарочно выбрал этот день, зная, что после воскресных попоек там происходит всеобщее «похмелье». И я не ошибся: самая пылкая фантазия должна была бы спасовать перед той действительностью, которая во всей своей позорной наготе предстала перед моими изумленными глазами. Когда, отворивши дверь вертепа, я перешагнул за порог, меня сразу охватила такая удушливая, смрадная атмосфера, что я чуть было не повернул назад, но, пересилив себя, все-таки остался и стал глазами отыскивать свободное местечко, где бы мог присесть. Все места были заняты, хотя на некоторых столиках, за которыми сидели женщины, не видно было ни водки, ни пива.
По всей вероятности, эти «дамы» сидели в ожидании будущих благ - когда кому-нибудь из пьяных оборванцев придет охота угостить их стаканчиком «сивухи».
Мимо меня пробежал половой, которому, судя по его зверской физиономии, подобало бы стоять с дубиной на большой дороге.
- Послушай, дай-ка место, где сесть!
Половой остановился. Быстрым взглядом окинув меня с головы до ног и оставшись, по-видимому, доволен моим донельзя обтрепанным костюмом, он сейчас же подошел к одному из столиков, за которым сидела целая компания женщин, и самым бесцеремонным образом прогнал их, а меня усадил.
- Говори, что нужно? - обратился ко мне этот джентльмен.
- Тащи за восемнадцать, - приказал я ему.
- Со стаканчиком аль без?
- Со стаканчиком.
Вопрос «co стаканчиком» был мне предложен потому, что некоторые из посетителей «Окаянки», потребовавши полбутылки, тут же из горлышка, одним духом, ее опоражнивают. Такие пьяницы называются там «гypтовиками».
Через пять минут половой поставил предо мной бутылку, наполненную самой отвратительной водкой, мокрый стаканчик и кусочек черного хлеба, обсыпанный солью.
- Давай деньги, - крикнул он мне раньше, чем я дотронулся до водки. Я заплатил. Столик, за которым я уселся, находился около дверей, так что вся «общая» была у меня на виду. Хотя, отправившись в «Окаянку», я ожидал встретить там что-то чрезвычайно мерзкое, но то, что я увидел, значительно превзошло мои ожидания.
Полутемная «общая» с серыми закоптелыми стенами и заколоченными снаружи окнами, в описываемый момент была битком набита отродьем человечества, состоящим из мужчин, женщин и детей. Дым от «антрацита» (махорки) выедал глаза; адская духота и целые тучи пара от дыхания многочисленных посетителей делали невозможным продолжительное пребывание в этом омуте для человека, даже невзыскательного.
Визг, хохот, площадная брань, циничные песни, давка и толкотня необузданной пьяной толпы удручающим образом действовали на меня. А там, на правой стороне от входа, словно трон сатаны, сквозь дым и копоть, выделялась кабацкая стойка.

Источник - Войдите на форум или зарегистрируйтесь для просмотра ссылок

(«Окаянка» была на Новом базаре, который находился между нынешними Соколова и Ворошиловским, Большой Садовой и Шаумяна, то есть на месте площади Советов.)

[IHHA]

«ПОЛТАВЦЕВКА»

«Полтавцевка», как ее народ называет по фамилии содержателя, находится по Большому проспекту, на углу Никольской улицы. (То есть на проспекте Ворошиловском, на углу улицы Социалистической.)
Эта трущоба отличается от «Окаянки» тем, что в ней происходит торговля до полуночи и имеется «клоповник». В остальном же она почти точный снимок с «Окаянки» и чуть ли не перещеголяла даже свою соперницу.
Если зайти в «Полтавцевку» днем, то ничего особенного нельзя заметить в ней: обыкновенный грязный, базарный трактир, наполненный постоянно извозчиками и другим рабочим людом. Но зато вечером она совершенно меняет свой вид. Тут происходят такие оргии, толпа до того бывает пьяна, безобразна и цинична, женщины до того нахальны и бесстыдны, тут такой спертый удушливый воздух, что, зайдя в «Полтавцевку», непривычный посетитель сразу чувствует, что попал как бы в ад. Первое, что бросается в глаза при входе в эту трущобу, это - неизбежная стойка, находящаяся против входных дверей. Здесь постоянно толчется жаждущий и алчущий люд.

«Полтавцевка», как и «Окаянка», разделяется на три отделения: первое тоже носит название «общей», второе - «женской», хотя в нем, наряду с женщинами, можно встретить и детей, мальчиков и девочек, начиная с 10-летнего возраста; третье отделение - ночлежный дом, или, как его характерно называет народ, «клоповник», который помещается внизу под трактиром и ничего общего с первыми двумя отделениями не имеет, за исключением того, что хозяин один и тот же.

«Общая» в «Полтавцевке» гораздо обширнее «Окаянской» общей. Это длинная, грязная комната, вся обставленная столами и табуретками. В отличие от других притонов, в «Полтавцевке» столы покрыты скатертями. Но гораздо лучше было бы, если б этих скатертей совсем не было, так как внешним видом они напоминают громадные солдатские портянки после Хивинского похода, и как портянки пропитаны потом и издают зловоние, так и скатерти в «Полтавцевке» еще больше пропитаны сивухой, пивом, соусом и еще чем-то худшим.
«Женская» ничем не отличается от «общей» и отделяется от нее тонкой стеной; входом же из «общей» в «женскую» служат два громадные отверстия, что-то вроде арок.

Ни одна трущоба не обходится без своей, местной знаменитости: так, в одной - можно встретить постоянного посетителя-полуидиота, которого все знают и который своими выходками всех потешает, в другой - певца, в третьей - бывшего барина, в четвертой - силача, буяна и т.д.
«Полтавцевка» в этом отношении не служит исключением из общего правила. Ее знаменитостью является некто Миколай-«писарь». Уже одно то, что народ его называет Миколаем, а не Колькой, толкало меня на знакомство с ним. С этой целью, как только один из половых пробежал мимо меня, я ему заказал неизбежную полбутылку за 18 копеек и попросил позвать «Миколая». Через несколько минут и он, и водка, и еще какой-то босяк стояли предо мною.

Миколай показался мне мужчиной лет 30-ти. Невысокого роста, с русой козлиной бородкой, одетый, как водится, в рубище, он, по обыкновению, был сильно пьян. Трезвым, как я узнал от полового, он бывает только с шести до девяти часов утра, в остальное же время находится обязательно в высоком градусе.
Специальность Миколая - писать письма и прошения посетителям «Полтавцевки». Несмотря на все мое старание, я никак не мог собрать точных сведений о его происхождении. Все, что я узнал о нем, это то, что он донской казак, но привилегированного класса, получил образование, но что его вынудило дойти до такого падения,- до сих пор остается для меня тайной.
- Это вы меня требовали? - спросил Миколай, сильно пошатываясь, но, к удивлению моему, выговаривая слова совершенно трезво.
- Да-с. Я, вот, к вашей милости с просьбой. Насчет писульки к родным. Нельзя ли?..
- То есть, письмо хотите, чтоб я вам написал? Это можно. Но только вот что, я человек, хотя и пьющий и прочее... Но совесть у меня есть. Сейчас не могу. Сильно пьян. Вот завтра утром, если хотите, могу...

[zema777]

А где скачать или купить эту книгу?! Я прочитал недавно «Петербургские трущобы,книга о сытых и голодных» на минорной ноте,но всё же очень интересно!

[IHHA]

А где скачать или купить эту книгу?!

Онлайн нашла только его ав­то­био­гра­фи­че­скую кни­гу «Ис­то­рия мо­ей жиз­ни».
Войдите на форум или зарегистрируйтесь для просмотра ссылок

[IHHA]

"ПРОХОРОВКА"

Я уже говорил, что описывать внешность нескольких притонов и не повторяться невозможно, так как все притоны одинаково грязны и мерзки до отвратительности, так что стоит описать один из них, и о других придется говорить уже очень немного. «Прохоровка» в этом отношении является совершеннейшим исключением. Эта трущоба может смело послужить образцом для всех трущоб Российской империи. По крайней мере, я не колеблясь утверждаю, что мне, несмотря на то, что я лично видел и изучал петербургские, московские, харьковские, одесские и многие другие трущобы, в первый раз пришлось переступить через порог такого вертепа, какого нет во всей России. Вот почему я беру на себя труд описать эту трущобу как можно подробнее.
Находится она на углу Тургеневской и Большого проспекта. Носит название свое по фамилии содержателя. Лишь только вы отворите наполовину стеклянную дверь этого притона и переступите через порог, как вас сразу обдаст такой смрадной и спертой атмосферой, что, каким бы вы ни были сильным человеком, вас пошатнет.
Помещение «Прохоровки» очень обширное. Кроме трактира, который состоит из трех отделений, в этом вертепе имеется еще громадный двор с несколькими постройками. В этом дворе и находится знаменитый прохоровский «клоповник», или ночлежный дом.
Ночлежный дом в «Прохоровке» разделяется также на три отделения: первое отделение носит название «трехкопеечного»; это громадная, чрезвычайно грязная комната, где на полу в любой час ночи можно найти до пятисот человек, без различия пола и возраста; второе отделение «пятикопеечное»: эта комната гораздо меньше первой, но зато с нарами; третье - это «дворянское», небольшой чуланчик, в котором стоят наподобие топчанов пять коек, покрытых грязными тюфяками, наполненными соломой.
Это последнее «дворянское» отделение служит для целей тайного разврата. Не один раз приходилось мне наблюдать, как к этому чулану подходит мальчик лет одиннадцати в сопровождении старой, оборванной бабы и, уплатив гривенник, скрывается со своей «дамой» во внутрь «дворянского» отделения, а то и наоборот: полуголый пожилой мужчина вводит туда девочку не старше двенадцати лет.

[IHHA]

"ДОН"

Когда я вышел из «Полтавцевки», было совсем рано. Город еще спал. Тишина на улицах стояла невозмутимая. Только изредка из-за угла покажутся медленно двигающиеся дроги, за которыми, тяжело ступая и понуря голову, сонливо плетется мелкий торговец. Глядя на далеко растянувшуюся предо мною пустынную улицу, окутанную серым туманом, на бесцветные, мрачные дома, вдоль стен которых, словно слезы, струилась дождевая вода, мне казалось, что весь город и вместе с ним хмурое небо о чем-то сокрушаются и плачут. Я чувствовал себя невыносимо тяжело. Какое-то непонятное чувство одиночества и беспомощности овладело всем моим существом. Я направился к Дону, желая осмотреть «береговые» притоны и уж заодно напиться чаю.
Идя вниз по Таганрогскому проспекту, я пропустил вертепы: «Рыбный базар», «Крытый рынок» и многие другие, будучи уверен, что в эту раннюю пору ничего интересного там не найду, пока я не подошел к невзрачному низенькому кабачку, носящему громкое название «Дон». Об этом притоне я еще в «Окаянке» и в «Прохоровке» слыхал очень многое, а потому не замедлил войти туда.

Первое, что мне бросилось в глаза при входе в пресловутый «Дон», это лежащий на полу оборванец. Судя по костюму и загорелой физиономии, в лежащем было легко узнать рыбака. Он лежал в таком положении, что голова его находилась под столом, а ноги достигали почти самой стойки. Кроме спящего на полу рыбака, в заведении никого из посетителей не было; только за стойкой стоял толстый буфетчик и грязной тряпкой лениво вытирал стаканы.
- Нельзя ли подать мне парочку чаю, - проговорил я, усаживаясь за небольшой непокрытый столик.
- Больно рано чаю захотел. По-барски, видно, живешь, - ответил буфетчик, бросив на меня презрительный взгляд.
- В таком случае я подожду.
Буфетчик улыбнулся.
- Знаем, знаем, от дождя, небось, укрыться хочешь. Зипунишко-то плоховат, - произнес он, добродушно ухмыляясь. - Уж много от вашего брата-кондуктора не наживешь.

Он, по-видимому, принял меня за «кондуктора», т.е. за босяка Нового базара, от которого ничего хорошего для себя ожидать не мог. Да и вообще «береговые» притоны принимают «кондукторов» очень неохотно. Причиной этому то, что ростовские трущобы разделяются на две части: первая часть, к которой принадлежат «Окаянка», «Обжорка», «Полтавцевка», «Гаврюшка» и другие, носит название «новобазарной». Вторая часть, к которой принадлежат «Крытый рынок», «Разливное море», «Дон», «Рыбный базар», «Беседа ремесленников» и другие, называется «береговой».
Посетители притонов первой части почему-то носят название «кондукторов», а посетители второй части называются «рыбаками» или «рыбоедами».
Разница между «рыбаками» и «кондукторами» та, что первые, как только у них появятся деньги, непременно пропивают их в своих береговых притонах, а вторые пропивают свои деньги в новобазарных вертепах. В общем же, между ними никакой разницы не существует: как те, так и другие - завзятые пьяницы, босяки, не имеющие определенных занятий и места жительства. Вот почему содержатели или буфетчики береговых трущоб уверены, что «кондуктор» никогда не придет к ним с деньгами. То же самое думают и новобазарные содержатели вертепов относительно «рыбаков».

Зная хорошо о существующих отношениях между Новым базаром и берегом Дона и видя, что буфетчик принимает меня за «кондуктора», я поспешил уверить его в том, что я не «кондуктор» и не «рыбак», а приезжий и что, по всей вероятности, буду работать на берегу. К моему удивлению, буфетчик не потребовал с меня, как это обыкновенно принято, вперед деньги, позвал мальчика и приказал подать мне чаю.

Я сидел за чаем добрых два часа. Кабачок постепенно стал наполняться народом и, в конце концов, сделалось до того тесно, что по приказанию буфетчика ко мне подошел половой и, без церемонии убрав из-под моего носа чайный прибор, потребовал денег, говоря: «Ты чего это за одной парой засел! Аль фатеру нашел себе? Посидел и будет. Здесь тебе не Новый базар».
Я заплатил и освободил место. Трактир был уже переполнен. Послышались громкие слова, ругань, а кто-то даже затянул песню. Как видно, «Дон» не мог пожаловаться на плохие дела.

Пробравшись сквозь пьяную толпу «рыбоедов», я вышел на улицу и направился в следующий вертеп, носящий название «Разливное море». Здесь я нашел то же самое, что и в «Доне», т.е. здесь царствовал тот же пьяный разгул, что и в прочих вертепах.

Не стану описывать подробностей «береговых» трущоб, да и что можно еще прибавить о них после «Полтавцевки», «Прохоровки» и «Окаянки»? Одно только скажу: как в притоны Нового базара, так и в притоны «береговые» тот же самый серый люд несет свои последние пятаки, снимает с себя последнюю одежонку и превращается в одни из тех жалких созданий, которым имя легион. Как на Новом базаре, так и здесь во всякое время года, и в дождь, и в ненастье, и в трескучие морозы, можно встретить целые тысячи этих жалких и падших людей, которые, подобрав полы своих изорванных поддевок, не стоящих стакана водки (а иначе и их бы не было на плечах), и скорчившись от холода, спешат в смрадные кабаки, где только алкоголь и согревает. И в то же самое время, когда сотни чернорабочих пропивают свой труд и силы, содержатели притонов строят новые дома, кутаются в еноты и разъезжают на чистокровных рысаках... Одним словом, берег Дона нисколько не уступает Новому базару.
А.И. Свирский

[IHHA]

Наверное, многие знают о том, что известный писатель Максим Горький когда-то работал в Ростовском порту и жил в одной из ночлежек. Некоторые исследователи утверждают, что опыт проживания там отразился в пьесе «На дне».

Впервые Горький, точнее, к тому времени ещё Пешков, пришёл в Ростов пешком по берегам Волги и Дона из Нижнего Новгорода летом 1891 года. Было ему тогда 23 года. Позже он напишет в письме ростовчанину Павлу Максимову, конторщику на железной дороге, с которым переписывался четверть века: «Хождение моё было вызвано не стремлением ко бродяжничеству, а желанием видеть, где я живу, что за народ вокруг меня».
Он работал грузчиком в городском порту. Даже спустя много лет, вспоминая о своём ростовском житье-бытье, Горький всегда с возмущением говорил об этих жалких грошах, зарабатываемых нечеловеческим трудом. Устроиться в порт ему помог случай: Пешков неожиданно встретился в Ростове со старым знакомым, который служил здесь маркировщиком. Он и помог Горькому с работой.
Это было страшное голодное время. В Ростове, как и в других российских городах, царила безработица. За 15 часов каторжной, непосильной работы артельные старосты платили грузчикам по полтиннику в день. Портовые грузчики прозвали Пешкова «Алёшей-Работящим». Не особо отличаясь физической силой, он таскал с турецких пароходов сырые кожи, многопудовые тюки табака.
Уважали молодого Горького местные работяги за грамотность. «Как с работы придёт, так и за газету, бумажки какие-то читает», — рассказывал один из них. Особенно вспоминались грузчикам слова Горького: «Не всё же мы будем, как свиньи, жить. Придёт время — и пароходы, и амбары перейдут в руки трудовых людей».
В память о том, что когда-то писатель работал в Ростовском порту, 28 марта 1938 года на Береговой улице на одном из портовых зданий была установлена мемориальная доска. «Здесь на территории Ростовского-на-Дону порта летом 1891 года работал грузчиком великий пролетарский писатель Максим Горький (Алексей Максимович Пешков, 1868-1936)» — гласила надпись на ней. Где сейчас эта доска, неизвестно.
Сначала Горький жил в Ростове в маленькой глинобитной хатёнке грузчика Щербакова в переулке Державинском, 26. В хорошую погоду все спали во дворе, прямо на траве, и лишь в плохую заходили в хату. Позже Горький переходит жить в ночлежку старухи Леонтьевны, в дом на углу Большого (ныне Ворошиловского) проспекта и Донской улицы, недалеко от порта. Много людей жили в подвале этого дома. Он всегда был набит битком, в комнатах ночевало по двадцать человек и больше. Здесь было тесно и грязно. Сначала Пешков тоже жил в подвале, а потом хозяйка перевела его наверх. Таковы свидетельства о первом пребывании Горького в Ростове. На фасаде ночлежного дома была также установлена мемориальная доска в память о жизни писателя в этом доме. Сам дом был снесён в 90-е годы прошлого века. Сегодня на его месте стоит многоэтажка.
Долгое время считалось, что мемориальная табличка была безвозвратно утеряна вместе с разрушенной ночлежкой. Но оказалось, что она находилась на хранении у председателя Ростовского регионального отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры Александра Кожина. Весной 2017 года представители общества торжественно передали табличку Центральной городской библиотеке имени Максима Горького.